Моя война.

Почти всю войну и два года после нее я прослужил в одной воинской части. Это была первая эскадрилья 769-го истребительного авиационного полка 122-й истребительной авиационной дивизии. Туда я прибыл летом, в июле 1942 года, после окончания Селищинской школы военных авиамехаников, эвакуированной в город Петропавловск Северо-Казахстанской области. Ехали до Мурманска на поезде. Особенно запомнился один, наспех отремонтированный после бомбежки, участок железной дороги: поезд шел тихо-тихо, рельсы просели, а из-под шпал выступала болотная жижа.

Приехали к месту назначения вечером. Штаб дивизии искали довольно долго, бродя по улицам между разрушенными домами. Уже устали, хотелось спать, а было светло. Ночь не наступала. Это нас тогда очень поразило. Часов ни у кого не было, тогда ведь иметь часы было богатством. У патрулей спросили время. «Второй час ночи» - последовал ответ. «А почему же солнце не заходит?» - удивлялись мы. И только тогда вспомнили школьную географию. Мы же за Полярным кругом! В штабе мы провели остаток ночи. В ту ночь мы впервые услыхали рядом с собою разрывы вражеских бомб. А утром нам определили места дальнейшего прохождения службы. И на пригородном поезде мы уехали каждый в свой полк. Мой тогда базировался в местечке Шонгуй.

В нашу задачу входила противовоздушная оборона города Мурманска, акватории его порта, железнодорожной станции и участка железной дороги протяженностью 150-200 км (кажется, до станции Оленьей, точно не помню). На вооружении полка были английские самолеты «Хаукер-Харрикейн», что в переводе с английского означает «Ястреб-Ураган». Но далеко ему, бедняге, было до ястреба. Это скорее была… летающая корова. Громоздкий, тихоходный и слабо вооруженный. В его крыльях размещались двенадцать пулеметов калибра 7,62 мм. Он проектировался как штурмовик против наземных войск, а перед «Мессершмидтами», на которых тогда летали немецкие летчики, этот, с позволения сказать, истребитель, был беспомощен. Доходило до того, что немцы, обнаглев, прилетали в зону наших аэродромов и ждали на высоте, пока наши взлетят, чтобы подраться. Они совершенно не боялись! Тем более, что за проведенный воздушный бой им выдавали бесплатные талоны на посещение прифронтового дома терпимости. И довольно часто мы теряли боевую технику, а то и боевых своих товарищей. Пока наши истребители были связаны боем, бомбардировщики сбрасывали бомбы на порт, где разгружались корабли союзников, на город, на железную дорогу.

Со временем мы эти самолеты перевооружили. В центроплане установили по четыре пушки «Испано-Сюизе» калибром 20 мм. По две с каждой стороны фюзеляжа. Огневая мощь стала более эффективной. Но скорости по-прежнему не хватало. Когда наблюдаешь, бывало, воздушный бой с земли, было хорошо видно, как в момент пушечной очереди скорость самолета заметно уменьшалась. А с появлением реактивных снарядов под крыльями установили балки для них. Получилась летающая «катюша». И наши летчики получили возможность бить врага еще и ракетами. Это принесло нам немало побед и сбило спесь с чванливых фрицев.

Наблюдаешь воздушный бой с земли… Да, мы всегда, если это было возможно, с тревогой смотрели в небо, где в смертельной схватке кружились самолеты, хотя это было и не безопасно. А как же иначе? Ведь там бились с врагом наши товарищи: командир эскадрильи Иван Ушкалов, его заместитель Петр Нефедов, Владимир Мигачев, Петр Агафонов, Алексей Жучков, Михаил Захаров, весельчак Борис Бретош, баянист Николай Медведев, Евгений Русанов, Виктор Малышев. Такие же восемнадцати-двадцатилетние ребята, как и мы-механики. Во время одного из воздушных боев шальная крупнокалиберная пуля вырвала бок у заместителя командира эскадрильи по политчасти капитана Коробова. Шли бои. Мы наносили урон врагу. Несли потери и сами.

Позже пришлось воевать на американских истребителях «Киттихаук». Мы их разгружали с железнодорожных платформ на станции Кола и волоком в ящиках (отдельно фюзеляж и отдельно плоскости) тракторами по снежной дороге тащили на свой аэродром, а там уже собирали. Когда трактор начинал движение, трос, охватывавший громадный ящик, нужно было поддерживать руками, чтобы не соскользнул вниз. И вот все готово. Можно трогаться. Трактористу дали команду: «Поше-е-ел!» Рывок… Щелчок тросса… Механик Иван Ренев ощутил боль. Вынул руку из шубной рукавицы и с удивлением, как-будто о чем-то постороннем, произнес: «О, а пальца нету!»… А потом из рукавицы вытряхнул оторванный большой палец.

У этих лэнд-лизовских подарков скорость была повыше, и в центроплане стояли крупно-калиберные (12 ,7мм) пулеметы. Бои теперь наши летчики вели на равных.

Однажды фашистские бомбардировщики предприняли массированный налет на город и порт. Прикрывали их около сорока истребителей. Наша дивизия встретила стервятников вовремя (тогда уже были радиолокационные установки, заранее оповещавшие о приближении воздушного противника), и завязался бой. А по договоренности с командованием гвардейской морской авиации из Ваенги, их «Аэрокобры» ожидали непрошенных гостей у линии фронта. Когда уцелевшие фашисты выходили из боя и удирали восвояси, на пути их встречали летчики-гвардейцы и аккуратно отправляли к праотцам. С тех пор немецкие воздушные вояки «шалить» перестали. Только изредка наведывались с целью разведки или «свободной охоты».

Так случилось и в один морозный февральский день. Летчик нашего полка Яшин «облетывал» свой самолет (проверял после ремонта). Вдруг, откуда ни возьмись, «Мессер». Выскочил он из-за сопок и в погоню за «Киттихауком». Яшину ничего не оставалось, как поначалу вывернуться из-под неожиданного удара, но времени было слишком мало. К удивлению (мы наблюдали за происходящим с земли) фашист, имея преобладание в скорости, настигал нашего летчика, но не стрелял почему-то. И, когда немец пошел на обгон, Яшин подставил ему свое крыло. Высота была небольшая – метров 200-300. Фашист дотянул до залива и рухнул в пучину. Яшин, оборвав привязные ремни, выбросился с парашютом. Но, к сожалению, один унт застрял в педали руля поворота и снялся с ноги. И пока героя нашли в лесу и подобрали, он обморозил ногу.

Я, как и мои друзья-соратники Игорь Карпов, Николай Михеев, Михаил Голосов и многие-многие другие, никакого подвига не совершил. Мы готовили самолеты к боям. Это был просто ратный труд. Очень тяжелый труд, выполняемый нередко под бомбежками. Израненный в бою самолет должен быть готов к следующему вылету независимо от мороза, полярной темноты, времени суток. И мы это делали.

Как-то летом в Мурмашах на наш аэродром налетели немецкие самолеты. Сначала с высоты отбомбили с целью повредить летное поле, а затем с бреющего полета начали штурмовать. Что там творилось! Шум моторов, грохот стрельбы, над полем сплошная огневая сетка от трассирующих пуль. Вокруг аэродрома оружейниками и механиками были расставлены самодельные турельные огневые точки – это вращающиеся, чаще всего спаренные пулеметы, снятые с вышедших из строя боевых машин. Один из штурмовавших самолетов противника огнем этих пулеметов был сбит. А поскольку он летел у самой почти земли, тут же и упал. (Это был «Фоке-Вульф-190»). Продолжая движение по инерции, он, кувыркаясь, разваливался на куски, устилая ими летное поле. А его почти круглый мотор, оторвавшись, прокатился до конца аэродрома и даже пробил кирпичную стену расположенной там авиаремонтной мастерской. От летчика тоже почти ничего не осталось.

А еще у механиков была такая неприятная обязанность: «на хвост». Самолеты тех времен третьей точкой опоры о землю имели «костыль» - заднее хвостовое колесо. И когда нужно было опробовать мотор на максимальных оборотах, хвост самолета приподнимался, даже если ручка была до отказа «на себя», отрывался от опоры, и винт задевал землю. При резкой подаче газа самолет и вообще мог встать на нос. Так вот, чтобы этого не случилось, кто-то должен был садиться на хвост и, держась руками за киль, прижимать его своим весом к земле. Мотор ревет. Самолет ходит ходуном, а ураганный ветер старается сорвать с сидящего все, что на нем есть. Летом и то неприятно. А зимой? Пронизывает до костей. Когда мотор прогрет, опробован, летчик влево-вправо шевельнет рулем поворота, что означает «слезай», и на взлет. А однажды, при вылете по тревоге, то ли летчик забыл дать команду, то ли сам «груз» ее не заметил. Самолет взревел, сорвался с места и прямо со стоянки – на взлет. Сидевший на хвосте моторист В.Черепанов только тогда это заметил, когда оказался на весу. Не долго думая, он «рыбкой» через стабилизатор и кувырком на снег. Ручку в кабине рвануло «от себя». Летчик, конечно, понял в чем дело, но раздумывать было некогда. Добавил газу и ушел на задание, хотя и взлетел в самом конце летного поля.

К концу войны дивизия летала уже на собственных ЯКах (ЯК-1, ЯК-7, ЯК-9). Тут уж наше господство в воздухе было безраздельным.

За участие в боях по освобождению Заполярья нашей дивизии было присвоено наименование Печенгской, а я получил медаль «За боевые заслуги», медаль «За оборону Советского Заполярья» и несколько Благодарностей Верховного главнокомандующего И.В.Сталина.

За время войны мы несколько раз перебазировались на другие аэродромы, расположенные вокруг Мурманска. Стояли, кроме Шонгуя, в Арктике, в Мурмашах, в Росте. А день долгожданной Победы застал нас опять в Шонгуе. Эта чудесная радостная весть пришла к нам рано утром по телефону из дивизии. Мгновенно она облетела все самолетные стоянки и землянки. Люди выбежали на летное поле. Все обнимались, кричали «Ура!», стреляли в воздух из пистолетов, ракетниц, винтовок и даже самолетов.

Некоторое время спустя началась постепенная демобилизация. Это еще одна радость. Да и как же не радоваться? Ведь домой! К семье! К родным! К любимым! Но не так-то просто, оказалось, уйти из землянки, покинуть друзей, с которыми столько прожито и пережито. Уходя, ребята жмут друг другу руки, обнимаются, как братья, и плачут – жаль расставаться. Шесть лет вместе! Нужно смеяться, а они плачут.

Поезд на большую землю ходил мимо нашего аэродрома. Железная дорога пролегала по берегу реки Колы. И когда счастливец проезжал, мы выбегали к берегу. С его большой высоты махали руками, шапками и салютовали из всех ракетниц, сколько могли набрать в полку. До свидания, друг! Может быть, когда-нибудь встретимся. А может и нет.

Я демобилизовался в числе последних в конце апреля 1947 года. От аэродрома до станции на пригородный поезд шел я по шпалам, а в лицо лепил густой пушистый прощальный снег. Прощай, авиация. Прощай Заполярье.

Уехал в Киргизию, где живу и по сей день. Получил среднее, а затем и высшее образование. Имею хорошую семью с тремя взрослыми детьми, хороший дом, хорошую работу. В том же техникуме, который когда-то окончил, работаю преподавателем. Жизнь прекрасна. Жить бы и жить вот так нам, ветеранам, до конца дней своих, нашим детям, нашим внукам, правнукам и всем-всем последующим поколениям. Без войны и тревог, в полном достатке. Хорошо, когда над головой мирное небо.

Иван Гаврилович Груздов.